Throbbing Gristle
Throbbing Gristle
Гудки паромов где-то далеко.
Жалобная песня ветра.
Слышно много гудков паромов различной высоты. Но все они далеко. Ты стоишь на берегу моря. Сечет мелкий, колкий дождь. Ветер приносит его с моря, перемешивает с песчинками и швыряет тебе в лицо. Море штормит, и его грязные волны то и дело смачивают и без того серый песок. Небо разукрашено всеми цветами радуги, при условии, что серо-черная радуга существует вообще. На горизонте – сплошная темнота. Дождь больно порет кожу. Тебе холодно, ты берешь меня за руку. Где-то на периферии зрения бродит подозрительный тип в черном кашемировом пальто с поднятым воротником, в черной, как небо, фуражке.
Я боюсь его тоже – не меньше, чем ты.
В море ведет деревянный пирс, сбитый из белых досок. Пирс покрыт болотными заплатами, что отклеились от подошв сотен людей. Он также загажен черными чайками.
Чайки летают над паромами и баржами, жалобно вопя о спасении. Они высматривают себе что-то вкусненькое. Порой одна из птиц не выдерживает голода и решается нырнуть в черную, жирную москую глубину. Такие больше не выныривают. Тонкая нефтяная пленка мгновенно обволакивает перья, и чайки превращаются в беспомощные тряпки, которые море через несколько дней выбросит на берег.
Море, что бьется о сваи пирса, оставляет на столбах зловонную пену. Если Венера действительно родилась именно из такой пены, то остается только посочувствовать бедняге. Грязные волны выбрасывают на мокрый берег скользкие красные палочки глубоководных водорослей, или же пропитаны радужной бензиновой пленкой трупиков черных чаек.
Гудение паромов.
Запах йода.
Крики чаек.
Под наибольшей кучей гнилых водорослей, нанесенных притоком, сидит мальчик – лет так шести-семи, не больше. Он играет с мертвой чайкой, совсем не чувствуя тошнотворного запаха гниения, солярки и йода, исходящих с ее тельца. Мальчик одет в лохмотья, очень грязный. На нем расстегнута темно-синяя рубашка, такая запачканная, что светится от блеска жира. Штанишки столь короткие, что достают малому едва до середины голеней. Брюки коричневые и выцветшие от ветхости. Мотня зияет грязным коричневым ртом, в глотке которого желтеют несвежие трусы. На месте вырванных пуговиц остались черные нити, висящие как чувствительные усики тараканов.
Мальчику безразлично. Он уже так привык к своим штанам, даже отсутствие пуговиц на мотне он расценивает как должное. Волосы у мальчика сбились в жирные блестящие пряди, в которые набились мелкие песчинки.
Мальчик поднимает глаза от мертвой чайки и внимательно смотрит на матросов, стоящих на пирсе. Их трое. Они стоят, непринужденно вытянув ноги, курят дешевые сигареты без фильтра и грязно ругаются.
Гудки паромов.
Крики чаек.
Туман надвигающейся опасности.
Дождь сечет их так же, как и нас с тобой, но они – люди бывалые. Они привыкли, давно привыкли к холоду сырого морского ветра, к непрерывному крику чаек и всеобъемлющему туману вокруг.
Матросы в возрасте. Они седые. Одеты в промасленные брюки и полосатые, сине-белые тельняшки. Из-под тельняшки у одного, где-то посередине грудной клетки, выбиваются вьющиеся волосы цвета «соли с перцем». Этот Матрос, как и его друзья, обут в небольшие, но тяжелые от влаги и соли ботинки. Язык левого ботинка у него неправильно искажен, а в дырах для шнурков видно бледную кожу ступни и просвечиваются такие же седые волосы. Ноги его вообще очень волосатые и покрытые плешью – плешь безошибочно указывает на места бывших шрамов. Шрамы – это хронология далеких путешествий, пьяных будней и неравных схваток. Их много, и они разные: от затянутого на ноге троса, от острия гарпуна, от якорной цепи. Кроме того, в Матроса виднеется V-образная рана приблизительно где-то на уровне сердца. Но Матрос никогда не рассказывает о ее происхождении, хотя и известно: хвастаться шрамами у матросов – первое дело.
Матрос оценивающе посмотрел на мальчугана, который развлекает себя липкими перьями чайки. Ты замечаешь, что босые ступни малого от постоянного контакта с водой в глубине плоти стали сине-фиолетовыми. Верхние слои кожи стали серыми, рыхлыми и покрылись грубыми морщинами.
Гудки паромов.
Колючий дождь порет лицо.
Крики чаек.
Матрос думает, можно было бы у малого купить Время. Купить … или просто взять. Матрос скупает время, скажешь ты. Матрос живет завтра, на следующей неделе, в следующем месяце. Он предваряет часовой поток, не имея возможности замедлить себя и синхронизироваться с мировым потоком. Люди, у которых он скупает время, начинают жить вчера, позавчера, на прошлой неделе и т.д. – В зависимости от проданной порции Времени.
Матрос хищно улыбается. Думаешь, у него нет верхнего левого клыка – зуб выбили во время драки в портовой таверне. В Матроса нос алкоголика – пористый, набухший, покрытый сеточкой лопнувших капилляров.
Его губы растягиваются в оскал. Они сохнут от соленого ветра. При улыбке они каждый раз трескаются до крови.
Гудки паромов.
Крики чаек.
Колкие удары дождя.
Всеохватывающий туман.